Ночная прохлада превратилась в удушающий жар. Воздух обжигал легкие. Сердце болезненно стучало в висках, сбиваясь с ритма. Рейстлин со стоном метался во сне, сбрасывая с себя одеяло. Липкий, словно пленка пота на коже, сон утягивал его во тьму.

Он узнавал это состояние. Он знал это ощущение, с которым вокруг него – в нем самом – сгущалась темнота, осязаемая и окутывавшая его, пленившая, словно невидимые узы. Каждую ночь оно повторялось. Каждую ночь.

Ему никогда не удавалось поймать тот момент, когда начиналось сновидение… Кошмар. Он хотел бы назвать это кошмаром, но правда заключалась в том, что все его сны были кошмарными. А этот сон… Он не принадлежал ему.

Ему потребовался не один год, чтобы понять это. Понять, что ее сны были именно ее, а не его собственными. В обычных снах, при должном желании, можно было стать хозяином положения. Можно было подчинить реальность сновидения себе, своей воли – как в магическом искусстве, где всё в конечно итоге упиралось в силу воли. Но не тут. Не на ее территории. Во снах, в которых приходила она, у Маджере имелось меньше власти, чем где-либо еще. Даже наяву ему было проще противостоять ей, чем в этих проклятых снах.

Она это прекрасно знала.

Рейстлин чувствовал себя крысой, загоняемой забавы ради в лабиринт. Мухой, которой из детской жестокости отрывали крылья. Просто, чтобы посмотреть, как насекомое смешно барахталось на земле, не в силах взлететь.

Этот сон всегда начинался одинаково.

Засасывая его всё глубже, погружая всё дальше и не давая возможности проснуться, она всецело давала ему прочувствовать собственную ничтожность. Она сокрушала его ощущением своей беспомощности. Рейстлин всем существом чувствовал бескрайную черноту вокруг себя, бесконечный простор космоса и темноты, в котором он сам был всего лишь песчинкой. Он будто бы сжимался, болезненно и неотвратимо, превращаясь в крохотную точку на рисунке ее одеяния. Незначительную пылинку у ее ног. И где-то в самой глубине тихим шепотом пульсировала мысль: «Так и должно быть. Так правильно…»

Он хотел бы проснуться. Он хотел бы скинуть с себя этот морок, как душившее его одеяло. Но не мог, сколько не метался по постели. У него не было власти в этом сне. И с каждой минутой он погружался всё глубже, всё дальше, чувствуя, что не в силах остановить это падение. Как ни старался.

Старался ли он?..

Рейстлин хрипло втянул в себя воздух. Слишком плотный и удушающий. Ночь сжигала его заживо. Пот струился по спине меж обтянутых золотой кожей лопаток.

Старался ли он выбраться на поверхность? Или же напротив всеми силами стремился ей навстречу? Даже зная, что его ожидало. Особенно зная, что его ожидало.

Ее присутствие было всеобъемлющим. Она была самой темнотой вокруг. Жаром ночи, который он жадно вдыхал. Ее присутствие ощущалось раньше, чем она показалась ему. Всегда так. Сначала он ощущал ее кожей. Приближение. Присутствие. Словно волна магической энергии, от которой по коже пробегали мурашки, а сердце жалко сжималось от предвкушения.

Она, как всегда, возникла неожиданно. Хоть он и знал, что она появится. Ждал ее появления. Опасался ее появления. И всякий раз ее вид пронзал его насквозь. То, как она выступала из тьмы, медленно, лениво, проявляясь постепенно и давая ему достаточно времени разглядеть каждую деталь ее облика. Будто бы ее образ не был уже выжжен на его сетчатке, как отблеск солнца.

Он помнил ее в мельчайших подробностях. И всё равно она поражала его всякий раз заново. В ней не было ничего от смертной женщины. Ни единого изъяна. Она была идеальной. Влекущей и заставлявшей кровь струится быстрее по венам. Безвременная.

Глаза как бездонные омуты, в которых он видел… Нет, нельзя всматриваться в ее глаза. Он увидит в них то, чего боялся и чего желал. Временами это было одно и то же. Но взгляд всё равно цеплялся за нее, если не за ее смертельные глаза, то за ее губы. Алые. Влажные. Мягкие…

Ее губы будто бы касались его уха, когда она говорила. Хоть она и не сдвинулась ни на шаг. Ее голос звучал тихо, только для него одного. Легкий шепот, полный эмоций, от которых пульс ускорялся.

Маг застыл, замер, не в силах пошевелиться. Он знал, что стоило ему отшатнуться от нее, как его тут же подтолкнет ближе к ней. Он знал, что стоило ему шагнуть ближе к ней, как тут же раздастся ее насмешливый смех. Этот чарующий смех. Даже, когда она торжествующе смеялась над ним, он ласкал его слух до неприличия приятно. Все в ней было нестерпимо влекущем.

Дыхание сделалось частым и поверхностным. Воздуха не хватало. Здесь и не было воздуха. Ни единого дуновения. Лишь ее дыхание, обжигавшее кожу как язычками пламени.

– Развеселить? – прохрипел Рейстлин. – С каких пор я стал придворным шутом?

Что-то подсказывало ему, что для нее он был им с самого начала. И в глубине души он испытал укол гордости – именно он, тот, кого она считала своим шутом, не дал ей выбраться в мир. «Не ожидала от пылинки под своей подошвой, да?»

– Что тебе нужно? Я не в настроении развлекать тебя…

Ее присутствие всё так же заставляло кровь кипеть в жилах. Ее взгляд будто бы прожигал его насквозь.

– Госпожа, – ядовито добавил Маджере. Но прозвучало это обращение не так иронично, как он задумывал.

Он должен был быть готовым к этому. Он должен был предвидеть это уже по тому, как прозвенел ее смех в густой, словно вязкая тина, тьме. Искры ее смеха вспыхнули во мраке, звонко и обманчиво волшебно. За весельем в нем отчетливо проступала холодная сталь угрозы, нет, обещания… Ее смех не сулил ему ничего хорошего. Но Рейстлин почувствовал, как от одного этого звука сердце предательски забилось быстрее. И несмотря на то, что он отчетливо слышал, ощущал, исходящую опасность, сквозившую в этом чарующем звуке, Маджере невольно почувствовал его колдовскую притягательность. Мягкий, почти безмятежный тембр, бархатный как сам мрак вокруг. Мягкий, опасный смех пробегался по коже, лаская и будто бы слой за слоем снимая ее, оголяя нервы и проникая в кровь, капля за каплей, словно яд.

Искристый смех оборвался так же резко, как начался, оставляя после себя лишь призрачное сладостное эхо, так несовместимое с едкостью последовавших за ним слов.

Он должен был быть готовым к тому, что последовало, после произнесенных ею слов. Он должен был предвидеть это по тому, как резко изменился тон ее голоса. По тому, как участился пульс и перехватило дыхание. Едкая насмешка, опасно острая сталь ее слов.

Рейстлин тяжело сглотнул, всё так же оставаясь на месте, и не удосужился ответить. Он знал. Конечно же, он знал, зачем она приходила к нему ночь за ночью. Он знал, что так будет. Он не был идиотом и прекрасно понимал, чем ему обойдется сделанный выбор. Нет, не ошибка, а именно выбор. Осознанное решение.

Губы его дрогнули в подобие улыбки. Невеселой и столь же горькой, как лишенная кислорода темнота вокруг. Он готов был заплатить за свой поступок. Он готов был заплатить за все свои поступки. Рейстлин Маджере не оставался должником.

Тьма сгущалась – плотная, душная, живая. Она заполняла всё вокруг, окутывала, ласкала и давила. Каждый вдох был наполнен ею. Каждый вдох горчил во рту.

Золотистые глаза со зрачками в форме песочных часов непрерывно следили за изящной фигурой, что струилась вокруг него, сплетая себя заново из мрака и растворяясь в нем. Она плыла, она парила, волосы и одеяния развевались на несуществующем ветру. Она сама была этим ветром. Легким живительным бризом. Она была всем здесь. Она и была этим самым «здесь».

Рейстлин ощущал эти малодушные порывы в себе. Назойливые, заманчивые мыслишки, что нашептывали о том, каким блаженством было перестать себя обманывать. Поддаться этому совершенно естественному порыву и упасть на колени перед ней. Потому что она была всем. Потому что она была достойна лишь восхищения и поклонения. И именно в этом таилось истинное счастье. В том, чтобы служить ей. Чтобы бросить все свое жалкое существо на ее алтарь. Чтобы сгореть ради нее. Чтобы умереть ради нее. Чтобы жить ради нее. Эта мысль назойливо зудела в задворках сознания, тревожа душу. Маджере понимал, как легко было поддаться ей, даже ему.

Сердце сбивалось с ритма. Рейстлин напряженно вдохнул, рука непроизвольно сжалась, стремясь сомкнуться вокруг волшебного посоха, что всегда служил ему опорой. Но ухватила лишь пустоту – посоха в этом сне с ним не было, как не было и магии. Лишь он сам наедине с ней. И всё, за что ему оставалось держаться, была его собственная сила воли. Рейстлин упрямо сжал тонкие губы: что ж, ему было не привыкать цепляться лишь за свою волю. Сколько раз ему говорили, что и жизнь-то в его теле держится только волевым усилием.

Она остановилась. Взгляд, словно кинжал, пронзавший саму его душу. И уж в этот момент он должен был понять, что последует. Но он не понял… Предательское сердце екнуло от звука ее голоса и улыбки.

Екнуло и взорвалось болью, когда тонкая, но нечеловечески сильная рука разодрала его грудную клетку.

С громким пораженным «хааа» Рейстлин распахнул глаза, уставившись в ее невообразимо жестокое и прекрасное лицо. Ребра ломались с ужасающим хрустом, обломки костей болезненно впивались в измученные легкие. Каждый вздох давался с неимоверным трудом и причинял страдания. Та, что сжимала его сердце в груди, глядела мягко и насмешливо. Длинные пальцы сжимались плотнее, поглаживая трепещущий в ее хватке кровавый ошметок. Почти нежно… Рейстлин ощутил, что жуткая агония, в которой он пребывал тянувшиеся до бесконечности секунды, таила в себе столь же острое удовольствие. Сердце жалобно ныло. Стало мучительно стыдно за это вспыхнувшее наслаждение. «Нет!» Рейстлин мучительно открыл рот, силясь произнести что-то, но лишь протяжно хрипел.

И тут она вырвала ему сердце. Боль вскипела кровавыми брызгами. Мир вздрогнул. Сердце в ужасе замерло. Нет. Оно исчезло, оставив после себя лишь зияющую кровавую дыру в груди. И на краткий миг Маджере ощутил смерть. То самое мгновение, когда жизнь прекращается, когда душа покидает тело, когда плоть становится лишь пустым и бесполезным сосудом, опустошенным, опрокинутым, разбитым. 

Он был мертв. Но почему же тогда всё еще было так больно? Рейстлин уставился на капли крови, зловещей кровавой тропинкой во тьме соединявшие его и стоявшую чуть в дали Такхизис. Его сердце в ее руке… Он не мог отвести взгляда от этого кровавого комка, который она будто бы предлагала ему забрать с ее вытянутой руки. Этого уродливого, крохотного… «Слабое и жесткое». Рейстлин тяжело дышал. «Уродство…» Ярость вспыхнула ослепительно и ярче боли. Она хотела, чтобы он просил ее?! Умолял вернуть ему его сердце? Не дождется.

– Оставь себе, – прошипел он. Боль в груди всё еще раздирала – боль от раздробленной грудной клетки и пустота в груди, где когда-то было его «уродливое сердце». Но тут она коснулась кровавого комка губами, и боль смыло мощным потоком блаженства, от которого перехватило дыхание. То призрачное удовольствие, что угадывалось ранее, показалось ничтожным по сравнению с волной этой эйфории.

«Вот оно… Вот что ждет, стоит только опуститься перед ней на колени…» Тьма обольщала, заволакивала, ласкала раскаленные нервы и вливалась чистейшим экстазом в кровоточащие раны. «Нет!»

Рейстлин цеплялся за свою ярость. Цеплялся за свою боль. Не давая этому темному потоку смыть себя, утянуть вниз к ее ногам. «Уродство…»

– Оставь себе, – повторил он, задыхаясь. Слова – еле слышный хрип. Но он знал, что она услышит. Он не станет просить ее. Ни о чем. – У меня нет нужды в нем…

Временами он и сам сомневался. Когда в груди ощущалась лишь пустота. Та же самая, что и сейчас. Но и она ныла, норовя поглотить его целиком, засосать в себя, словно черный провал в самом бытии. Словно Бездна. В такие моменты он и сам сомневался в том, что у него имелось сердце. «Слабое и жесткое»… Он жив и без него. Он жив… «Это сон», Рейстлин замер, вспомнив вдруг то, что на время успел позабыть. «Это же всего лишь сон». Хоть это и было не совсем верно: не «всего лишь сон», а «ее сон».

– Но всё же сон, – пробормотал он, яростно сверкая глазами на Такхизис. – Как же ты злишься на меня, госпожа. Как же тебя задела моя «ошибка». Столько бессильного гнева каждую ночь. – Он измученно усмехнулся. Голос его – лишь шелест, бессильный и заметно дрожавший от ярости и волнения.

Он распахнул глаза на мокрых от пота простынях, сотрясаемый разрывавшим легкие в клочья кашлем. Во рту ощущался вкус крови и пепла. Рейстлин невидящим взглядом уставился в укрытую ночной тьмой стену. Сердце колотилось. Мышцы сводило судорогой. Страх липкими нитями паники сжимал грудную клетку. Отголоски кошмара – неясные, ускользавшие, но всё еще гудевшие ужасом и болью – звенели в ушах, словно крик.

Чьи-то ласковые пальцы гладили его по волосам. Нежное прикосновение, приносившее покой. Ощущение защищенности от которого паника в крови прекращала свое бурление. Чувство, напоминавшее о раннем детстве, когда руки матери дарили такое же утешение. Такое же тепло. Рейстлину показалось, будто бы он ощутил даже тот же самый запах…

Он вновь закрыл глаза, наслаждаясь этим давно не испытанным ощущением уюта. Дыхание выравнивалось. Тело расслаблялось. Боль отступала. Всё было так правильно, так хорошо. Так верно. Ласковое тепло окутывало его словно мягкое одеяло. Женский голос прозвучал так близко, так любяще… Звук ее голоса сам по себе был нежным прикосновением, столь же обволакивающим, успокаивающим, правильным. Смысл слов терялся за этим ощущением, и Рейтслин не сразу понял, что именно ему говорили.

«Ничего…» Он чувствовал, что вновь ускользал в сон. «Вновь?» На этот раз спокойный, тот, что приносил отдых и умиротворение натянутым нервам… «Отдохни…» Как же он устал. Как он устал от всего. Как он устал бороться. Со всем миром. Каждую минуту своего существования. С собой. С ней… Как же он жаждал отдыха. Он ведь заслужил его… «А что есть у тебя? – Ничего!» Какая-то мысль прогрызала себе путь на поверхность сквозь мягкую, обволакивающую толщу усталости и стремления к отдыху… Какая-то мысль застряла в разуме, словно заноса – острая, невидимая… «Ничего».

Запах золы и роз заполнял всё вокруг. Нежное тепло и уют ласковых рук. Легкие, невесомые прикосновения. «Ничего…» Да, ему нужно было отдохнуть… Давно уже. «У меня на это есть целая вечность. А что есть у тебя?» Тот же самый голос… Но слова другие. Острая иголка мысли впилась в мозг словно раскаленный до красна прут. Голова разболелась. Рейстлин со стоном скривился, прижимаясь ближе к мягкой и теплой женской фигуре. Цепляясь за призрак уюта, за утешение ее рук. Но что-то было не так…

Воспоминания о недавнем кошмаре нахлынули резко, заставив Рейстлина сжаться в комок, хватаясь за стройные колени, на которых лежала его голова. Он вспомнил.

Он вспомнил, как мир вспыхнул болью. Ослепительной и всепоглощающей, словно пламя. Мир взорвался и сгорел. Мучительный вопль замер на губах, пламя поглотила и его тоже. Рейстлин сам горел в этом пожаре, чувствуя, как пламя пожирало его изнутри наружу – слой за слоем испепеляя кости, плоть, нервы и кожу. Даже теряя рассудок от боли, Рейстлин отчетливо слышал каждое произнесенное слово. Каждая ее реплика доходила до его сознания, кристально ясная, предельно понятная. Смысл каждого ее слова выжигался в его разуме тем мучительным пламенем, что испепелял весь мир. Пламенные письмена. Пламенное осознание. Ее правоты. И ничего иного не осталось…

«Ничего». Он проснулся, задыхаясь от кашля. Тошнотворный аромат роз мешал мыслить. Постель воняла пожарищем. Кости ломило. Сердце колотилось в груди… «Сердце…» Рейстлин резко втянул в себя воздух и сел. Движение вышло неловким и поспешным – не рассчитав, он со стуком ударился затылком о стену. Боль была насмешкой по сравнению с той, которую он помнил из своего недавнего кошмара. Ладонь невольно прижалась к груди, где панически стучало «слабое и жесткое» сердечко… «На месте», – от этой мысли по телу пролилось чувство облегчения. Которое тут же сменилось ледяным холодом, промчавшимся по венам, когда Рейстлин наконец обратил внимания на ту, что сидела на его постели – всё вкруг нее стремительно текло и истлевало… Всё, кроме нее. Она сияла юностью, вечностью.

Он предпочел бы смотреть на привычных мертвецов. Он предпочел бы чувствовать омерзение и раздражение, глядя в покрывавшиеся трупными пятнами изможденные лица. Он привык к омерзению. Ее красота ослепляла и пугала. Ее идеальные черты сулили… «Отдохни».

– Тебя здесь нет, – выдохнул Рейстлин, вжимаясь в стену. Его взгляд цеплялся за каждый ее локон, темнее самой ночи, за каждую складку на ее легком одеянии, за каждый сантиметр белоснежной кожи… Столь мягкой, шелковистой… Запах роз и теплого женского тела перебивал вонь пожара. Как она могла быть здесь?.. Она не могла. – Я не проснулся…

Рейстлин хотел вновь закрыть глаза. Не видеть. Отвернуться. Но не мог. Лишь дыхание рывками вырывалось наружу. Всякий раз болезненно скребя легкие. Не смотреть на нее было невозможно. Она была такой настоящей. Такой до боли прекрасной. Такой правильной. Она была более настоящей, чем он сам. Чем эта комната, чем эта постель. Чем все его воспоминания.

Это всё еще сон. Да, это всё еще сон. Иначе ее бы здесь не было, так? Но даже если это сон… Рейстлин хрипло рассмеялся – короткий каркающий смех, от которого на языке оставался горьковатый привкус. Смешно и нелепо было вдруг подумать о том, что сновидения – ничего не значат. Обычно люди ведь именно так говорили: все, что происходит во сне, не считается… Но он-то знал, что всё было совсем иначе. Но как же ему сейчас хотелось, чтобы сны были всего лишь снами. Чтобы можно было поддаться вперед и упасть в ее объятия. Зная, что всё это не более, чем игры его собственного воображения. «Дурень».

Sunspots cast a glare in my eyes
Sometimes I forget I’m alive
I feel it coming and I’ve got to get out of its way
I hear it calling and I come 'cause I can’t disobey
I should not listen and I shouldn’t believe but I do
Yes I do
She turns me on
She makes me real
I have to apologize
For the way I feel

Он ни в чем не был уверен. Всё вокруг был столь зыбко… «Как всегда». Время утекало, словно песок сквозь пальцы. Жизнь утекала… Всё утекало. Рейстлин чувствовал это непрерывное течение каждую секунду своего существования… Всё текло. Всё осыпалось. Миг за мигом уходило в небытие. Как мог он быть уверен хоть в чем-либо, когда ничто в мире не было постоянным. «Ничто, кроме нее».

Ее смех омывал его, словно лучи солнечного света, теплым золотым сияние, от которого щемило в груди. Его собственный смех закончился надрывным кашлем, лезвиями вспаривавшим горло. Рейстлин устало поднес руку ко рту, стирая с губ кровь будто бы с ошметками собственных легких. Но и это не имело значение.

Маджере не мог отвести взгляда от стройной фигуры, такой обманчиво хрупкой и невесомой. Платье струилось мягкими шелковистыми складками, окутывая изгибы ее тела. Всё струилось вокруг нее, в то время как сама она оставалась всё такой же идеальной, неподвижной и манящей. Взгляд цеплялся за ее образ и невозможно было перестать смотреть… Как в детстве, когда так хотелось глядеть на солнце… «Ослепнешь…» Но светило притягивало взор, как пламя мотыльков. «Сгоришь…»

Он жадно ловил каждое ее движение, каждый шаг, каждый жест, что эхом отдавался в груди. Ее пальцы касались привычных ему вещей, ежедневных предметов, которые он сам держал в руках не далее, как вчера... «Или сотню лет тому назад?» Ни в чем нельзя было быть уверенным. Даже во времени. Особенно во времени…

Рейстлин помнил те давнее месяцы, вскоре после испытания в Башне Высшего Волшебства, когда он еще не свыкся со своими испорченным зрением. Тогда ему, бывало, казалось, что он проваливался сквозь время, что время ускорялось, мчалось и уносилось мимо него, оставляя его далеко позади. Но это всего лишь иллюзия, и планеты вращались всё с той же самой скоростью. Лишь глаза его обманывали… «Нет, не обманывали. Показывали истину. Время – вот истинный обманщик».

Она коснулась его книг и Маджере тут же вспомнил ощущение бумаги под пальцами. Тисненной кожи переплета. Запах пыли, выцветших чернил и древней бумаги… Сколько раз он держал в руках этот том, сколько часов мучительно старался вникнуть, вчитываясь в строки, меж которых лежали ответы. Он и сейчас, только взглянув на книгу в ее бледных руках с аккуратными длинными пальцами, видел перед собой страницы, исписанные ровным твердым почерком. Он видел строки, слова... И ему даже показалось на миг, что он вот-вот увидит то, что искал... Прочтет, даже не держа перед собой саму книгу. «О боги, наконец...» Но тут ее голос разрушил это неуловимо хрупкое ощущение. Рейстлин вздрогнул. В ответ на ее вопрос сердце испуганно забилось быстрее. Ее равнодушный тон не сбил его с толку, а лишь заставил нервничать сильнее. Но тут она обернулась и взглянула ему в глаза.

Мир остановился. Время перестало осыпаться прахом и пеплом. В ее глазах плескалась вечность. Бесконечность. Безграничная мощь. У Рейстлина перехватило дыхание.

Ее голос заполнял собой все помещение. Ее голос заполнял собой башню. Рощу. Весь мир. Ее голос сладким медом обволакивал его, заполнял легкие и горло, вместо ненужного воздуха. Ее голос и ее бесконечный взгляд, в котором отражалось мироздание. В ее взгляде плескалось всё, о чем он мечтал. Всё, что он когда-либо желал. Спокойная безмятежная гладь бездонного океана истинной мощи. Сделать шаг так легко… Так просто… Так необходимо.

Он не мог ступить «наудачу». Никогда не мог. Ни во сне, ни наяву. Он должен быть уверен, куда ступает. Зачем ступает. Как ступает. Всё слишком зыбко, чтобы полагаться на нелепое «авось». Всё слишком быстротечно. Всё слишком смертно… Всё, кроме нее.

– Заклятие Врат, – прошипел, прошептал он. – Ради тебя…

Рейстлин подался вперед, протягивая костлявую руку к безмятежной и прекрасной деве, что стояла рядом с его постелью. Доски скрипнули под его весом. И ему вдруг стало страшно, что он одним этим своим жестом сделал из себя посмешище… Сейчас она отойдет от него на шаг и рассмеется над ним. Воспоминания глупой юности нахлынули на него. Девичий издевательский хохот… Они смеялись за его спиной. Они смеялись ему в лицо… «Урод, ты на самом деле подумал, что я с тобой?..» – звенел давний визгливый голос розовощекой девицы. Стыд и обида, столь же острые как тогда, вновь нахлынули на него. Рейстлин резко опустил руку. «Как глупо и нелепо. Как убого».

Тьма в ее бездонных глазах всё так же безмятежно колыхалась. Маджере тяжело сглотнул. Боги, как же он хотел её. Как же отчаянно он хотел прикоснуться к ней. Ощутить ее силу, ее постоянство. Припасть к этому источнику вечности. Стать его частью. Как же он хотел слиться с ней. Поглотить её целиком и без остатка. Это желание вибрировало в его костях, колыхалось нетерпеливым зудом в нервах и болью в сердце. Оно наполняло его стыдом, желчью и обидой. Смесью эмоций, которые переполняли душу, и заставляли его одновременно и безумно желать ее и ненавидеть. Боги, как же он ненавидел ее сейчас. За всё, чем она являлась. За всё, что она с ним делала. За всё, что он хотел от нее.

– Всё ради тебя, – прохрипел он, ничуть не соврав. Всё вокруг них умирало. И он умирал. Не было никакого значения сон ли это или явь.

– Хочу… – выдохнул он беззвучно. Голос изменил ему. Каждый вдох обжигал легкие драконьем пламенем. Воздух вокруг вибрировал – горячий, горящий. Рейстлин с извращенным сладострастием ощущал, как каждое прикосновение ее пальцев сдирало с него кожу. Слой за слоем, как она уже делала ни раз. Временами буквально.

Ее ласка причиняла острую боль. И оживляла его. Искры ее силы, проскальзывавшие словно разряды тока от кончиков ее пальцев к нему. Ее мощь отзывалась дрожью в его костях, звоном в ушах и тяжестью в паху.

Ее нежность впивалась в его плоть, пронзая бессчетным количеством лезвий. Он задыхался от боли и восторга, что ослепляли его ее изящными руками.

Тонкими, горячими пальцами, обжигающе ледяными пальцами, она выворачивала его наизнанку, обнажая нервы и желания. Рейстлин чувствовал, как он таял, исчезал в ее руках. Прикосновения ее губ, одного лишь ее дыхания, взрывались ослепительными вспышками боли в груди, разбегаясь пламенем по нервам и заставляя сердце замирать от восторга и ужаса.

Ее голос заполняет его, обволакивает столь же мучительно сладостно, как и ее мягкая ладонь. Тембр ее голоса отзывался в нем ноющей болью и ощущением исступленного желания. Безумия.

Мир сгорел вокруг них. Осыпался прахом. Сузился до нее одной. До того болезненно прекрасного ледяного жара ее объятий. До той блаженной муки, которой ощущалось ее прижатое к нему тело. Он чувствовал каждый изгиб, каждую горячую впадину и каждое мягкое возвышение. Он чувствовал аромат ее жара, дурманящий и невыносимо соблазнительный.

Как же можно было быть таким дураком? Как можно было сопротивляться этому божественному мучению? Как глупы и напрасны были все его попытки… Зачем? Зачем противиться этому упоительному страданию? Что он выиграл бы в этой битве с ней? Ничего. Ничего. Ничего, что стоило бы того… Ведь каждая секунда рядом с ней стоила сотни лет жизни. Мизерная цена… Выгодная сделка. Безумие.

– Хочу… – повторил он, не понимая толком на какой именно вопрос отвечал. Он хотел. Боги, как же он хотел ее! До дрожи. До безумия. Только она могла дать ему то, что он так жаждал. К чему он так стремился. С самого начала… Это всегда была она. Именно она держала ключ ко всему, что было ему нужно. Конечно. Конечно. Конечно! Как же он не мог понять этого раньше? Как он мог не видеть?

Тело ныло от желания, болезненного и мучительного, словно лихорадка. Мысли путались. Идея умереть в ее ласковых, смертоносных руках показалась Рейстлину до безумия притягательной. «Разве не этого я хочу? Всегда хотел?.. Нет!»

– Нет… – Маг распахнул глаза, уставившись на осыпавшиеся мертвым пеплом стены знакомой башни. Запах увядающих роз и дыма затруднял дыхание. Нет, дыхание сбивалось от острой, животной похоти, которая скреблась в его чреслах, словно позорный, первобытный зверь. Желание пульсировало, затмевая разум. «И превращая меня в жалкое, безвольное существо…»

Рейстлин с трудом и позорным ощущением сожаления попытался отстраниться от согревавшей его своим болезненным пламенем богини. Ее ногти оставляли длинные, зудящие царапины на его коже.

Как он мог? Как он мог предать всё, за что он так упорно и долго цеплялся, всё, к чему стремился, всего лишь под звериным влиянием собственной слабой плоти? Как глупо. Как по-человечески… Как жалко.

Мысли всё еще путались. Желание, стыд и ненависть бурлили в крови. Гнев на себя. На нее. Эмоции мешали разуму. «Они меня и погубят».

Ее слова наконец достигли его сознания, и Рейстлин замер, ощутив очередной приступ ледяного ужаса. Без примеси блаженного экстаза на сей раз. «Она поняла! Мне конец».

Но нет, нет, конечно же, нет… Разве расстанется Темная богиня с добычей, которая и без того в ее власти? Разве расстанется она раньше времени с тем, кто способен развеять ее скуку? В том, что быть божественной сущностью, запертой в Бездне, вызывало именно что скуку, Маджере не сомневался. Все эти ночи, которыми Такхизис развлекала себя, мучая его, говорили сами за себя. Нет, она его не убьет. Смерть – это было бы слишком просто. Слишком быстро. Слишком… скучно.

У него было время.

Рейстлин почувствовал, как страх отступил. Сердце все еще колотилось в груди – сжимаясь от волнения. Извращенное животное желание всё еще тлело болезненно и липко в жилах.

Он не обернулся. Остро ощущая, что один лишь взгляд на нее грозил ему вновь потеряться в ней. Потерять себя. Безумие.

– Убить? – Голос его дрожал. Насмешка прозвучала хрипло и фальшиво. – Посмел бы я?

Темная искусительница… Она пропитала собой всё вокруг. Она ткала свою паутину искусно и самозабвенно, касанием, жаром, ароматами. Сам воздух был с нею заодно.

Рейстлин с трудом дышал. С хрипом. Чувствуя, как легкие наполнялись ею и огнем. Сердце бешено колотилось в плену грудой клетки, отзываясь на невозможный ритм ее сердцебиения. Пульс отдавался в костях и растекался горячей болью по венам.

Ненависть бурлила в жилах, с каждым ударом ее нечеловеческого сердца в мягкой, белоснежной груди… Ненависть и жажда кружили голову. Ярость отчаянно трепыхалась и сводила пальцы судорогой.

Тело позорно предавало его. Первобытные, глубинные реакции, не считавшиеся с голосом разума. Кровь шумела в ушах, заглушая любые доводы рассудка.

Ловушка. Он отчетливо чувствовал, что всё происходящее было западней. Омутом, что затягивал его в свои бездонные глубины, из которых он уже не сможет выбраться.

Ароматная паутина ее черных, словно ночное небо, волос окутывала его, пленила. Небо обступило их. Чернота ее волос поглотила их. Мир исчез. Само мироздание было с нею заодно. Тяжёлый воздух пропах ею. Боги, всё здесь дышало ею! Он сам вдыхал ее вместе с удушающим запахом собственного отчаянного желания.

Собственной нужды в ней, что горчила на губах и звенела в висках, оглушая.

Рейстлин зажмурился, чтобы не видеть. Но всё равно не мог избавиться от ослепительного, губительно прекрасного образа перед глазами. Раскинутая под ним, манящая, божественная, такая близкая...

Она обжигала. Она жидким огнем затекала ему под кожу и сжигала его изнутри.

Ее обманчивая покорность, ее мягкость, за которой скрывалась бездна боли… «Сладчайшей боли, желанной муки».

О, он знал лучше, чем поверить. Он понимал, что это всего лишь игра. Она играла с ним, как хищная кошка со своей добычей. Лениво, неспешно, то и дело даруя жертве ложное ощущение возможного спасения. Ощущение контроля. Но всё это было не более, чем игрой.

Она извивалась под ним, словно поток лавы, сжигая его дотла каждым своим движением, каждым вздохом. Прикосновение ее тела будто бы заново разрывало в нем все когда-либо оставленные раны. Раскрывало каждый шрам. Каждый, даже самый застарелый рубец ощущался свежим и болезненным.

Его руки на ее тонкой, такой невыносимо мягкой шее. Он чувствовал пульсировавшую под пальцами жизнь. Силу… Желание сомкнуть пальцы, выдавить жизнь, разорвать ногтями белую тонкую кожу и ощутить, как горячая лава ее крови потечет по его рукам, было столь же сильным как желание – потребность – обладать ею.

Ее улыбка – словно клинок – вонзилась в сердце. Ненависть с новой силой затопила его, окрашивая всё вокруг в кроваво-красный оттенок. Издевка в ее голосе. Издевка и вызов… «Ловушка»… Гордость рвалась в бой, глупая, слепая гордыня, оскорбленно требующая доказать! Доказать, что он бы еше как посмел! «Хоть что-нибудь! Ха!» Сомкнуть пальцы на тонкой женской глотке… Впиться ногтями в ее безупречную кожу, разорвать её. Припасть к растерзанному горлу губами… Вдохнуть ее божественный запах, впитать ее жизнь… Погрузиться в нее, в ее бескрайние глубины. Упасть в ее мягкость. Заклеймить ее. Взять всё, что она предлагала, и больше…

Рейстлин коснулся кончиком языка ее приоткрытых, блестевших губ. Ее дыхание опалило его жаром и влагой. На языке остался легкий привкус пепла.

«Дурак».

Но это была западня. Это была ловушка. Обман. Овладеть ею было невозможно. Это она владела. И она ничего не отдавала даром. Уж он-то знал. Иллюзия ее покорности, иллюзия его контроля...

Ярость взорвалась болезненной вспышкой в груди. Горячие пальцы невольно сжались на жемчужно-белой девичей шее. За кого она его принимала?! За простака, вроде быка Карамона? Который не умеет справляться с собственными низменными порывами? За жалкое животное, которое не может устоять перед красной тряпкой?

– Хорошая попытка, – прохрипел Рейстлин, не расслышав собственный голос за грохотом бушующей крови. Ему стоило неимоверного усилия расслабить пальцы. Тело болезненно ныло. Гордость зло колотилась в сердце. Досада горечью разливалась меж ребер.

Лицо Такхизис, все еще обманчиво безмятежное, манящее и чувственное, белело прямо перед ним. Он чувствовал ее горячее дыхание на своей коже, сладкое и влажное. Видел приоткрытые в улыбке губы, слегка подрагивавшие и розовеющие. Их мягкость притягивала, обещала так многое…

Маджере тяжело сглотнул, пытаясь отвести взгляд. «Женские чары». Так говорили. Что женские чары способны сломить волю любого мужчины.

«Нет. Только слабого», – упрямо сказал себе Рейстлин.

«Ловушка. Красивая, искусно сплетенная паутина», – сказал себе Рейстлин, коснувшись губами розовой полуулыбки на мраморно белом лице. Ее губы опалили его. Его пальцы зарылись в ночь ее волос, мягких как шелк и струившихся словно вода. Бархат ее кожи горел под ним. Рейстлин задыхался, жадно глотая ее ароматное дыхание.

Ненависть звенела серебристым перезвоном колокольчиков в затылке. Гордость копошилась червем в желудке. Желание расцветало ярчайшей солнечной вспышкой в паху.

Всё было неправильно. Всё было неверно. Всё было невыносимо. Похоть пульсировала в венах. Кровь шумела в ушах, как океанский прибой, первобытный, сметающий всё на своем пути с яростью цунами. Возбуждение накатывало волнами, словно болезненный спазм. Столь же сильное, неудержимое и пагубное. Вереница образов и ощущений сменялись с нечеловеческой быстротой, завлекая Рейстлина в водоворот желаний, вины и неудовлетворенной нужды. В эпицентре этого шторма находилась она, единственная константа в этом вихре.

Он цеплялся за нее, оставляя пальцами синяки на белой коже. Коже, что тоже менялась под его прикосновениями, будто бы стремясь свести его с ума… «Естественно», с мрачной, голодной ненавистью стучало в висках.

Она играла его воспоминаниями. Она играла мимолетными его мыслями, вытягивала из забытья то, о чем он позабыл в тот же миг, как оно посетило его разум сколько-то лет тому назад. Смутные образы, невнятные порывы… Она выцеживала их из тьмы его памяти, обостряла, облачала в плоть. И искажала.

Исковеркивала.

Опошляла.

Отравляла и наполняла собой.

Поцелуй матери, смешавшийся с возбужденной горячкой. Родное тепло, обернувшееся развратным пожаром, который так сладостно и исступленно пылал в венах. Он горел в нем, позволяя себе ощутить всю глубину своего падения, всю мощь ее…

О, она просвечивала сквозь любой из этих образов. Все его воспоминания были слишком тесны для нее, слишком просты и слишком человечны. Она запахом пепелища и мертвых роз сквозила в каждой из женщин, чьими устами она целовала его. В каждом прикосновении проглядывалась толика ее истинной силы. Именно она распаляла его всё сильнее. Именно к ней он так жадно стремился, даже зная, что в итоге не достигнет ее. Даже зная, что финал этой бессмысленной гонки сулил лишь боль и разочарование.

Боль и опустошение. Напрасная трата времени и сил. Напрасная трата всего… Он знал. Но отголосок ее истинной мощи, отзвук ее звеневшей в бесконечности жизни манил так неудержимо, наделяя каждую секунду смыслом и болезненной сладостью.

Горячее дыхание на его коже. Нежный шелк волос. Упругая мягкость женской груди под его ладонью.

Рейстлин Маджере не строил иллюзий. Даже сейчас, позволяя себе окунуться в липкую паутину ее объятий, он, под бушевавшей в крови бурей эмоций и постыдных порывов, понимал насколько хрупким и непостоянным было происходящее.

Он знал, что всё в этой ситуации было обманом. Пламеневший в его собственных жилах жар не был способен ни согреть, ни разжечь ее. Она оставалась всё столь же обжигающе холодной, словно самое сердце ночной мглы. Непроглядная и ледяная. Отблеск страсти в ее глазах, отголосок жара в ее прикосновениях – всё это было лишь напускной шарадой. Дымовая завеса, из которой на него сквозь ее сверкавшие ложной страстью глаза глядела ее истинная суть – темнее и холоднее самого густого мрака.

Это несоответствие опаляло обидой. В груди скреблось пошлое чувство оскорбленной гордости.

Ненависть плескалась под сладостно мучительной пеной возбуждения. Ненависть распаляла его лишь сильнее. Горечь обиды раздраженно точила изнутри, отравляя и без того ядовитое мгновение.

Всё было неверно. Всё было невыносимо неправильно. Неправдиво. Рейстлин знал это. Чувствовал фальшь за каждым ее насмешливым стоном, за каждым лукавым взмахом ее ресниц.

Ненависть, вожделение и ложь переплетались в столь тесный клубок, что он комом застревал в горле и затруднял дыхание. Тошнотой поднималось желчное чувство вины. Вины за мягкие губы матери, вины за жар женских бедер, к которым он так рвался. Вины за то, что ему было наплевать на ее обман. Вины за то, что ему было не наплевать на ее обман. Вины за то, чего он хотел. За то, чего он не хотел. Вины за всё. Вины за то, что даже вина казалась сладостной и притягательной в этом моменте. 

Прикосновение раздвоенного языка заставило его выгнуться. По позвонку пробежал разряд молнии. Золотая кожа покрылась мурашками. Алой болью раскрылись старые раны. Шрамы, о которых он и не подозревал. Запах собственной крови кружил голову. Ее шепот влажно коснулся уха, посылая позорную волну возбуждения вдоль позвоночника.

– Нет! – запротестовал он до того, как отдал себе отчет в этом порыве. И тут же вновь разозлился на себя и прикусил язык. «Дурак».

Рейстлин отстранился, всем телом чувствуя гнетущую досаду, и посмотрел в лицо той, что насмехалась над ним. Бессмертная и всесильная… Сердце кольнуло от ненависти. Дыхание всё еще сбивалось от возбуждения. В ее глазах чернела вечность.

«Дурак». В горле запершило. В легких скребся привычный, отдававший тленом и кровью, кашель. «Как нелепо. Глупо. Как жалко.» Рейстлин чувствовал всю бренность своего тела, именно сейчас, когда его всё еще трясло от не выплеснувшейся животной страсти, столь же жалкой, как начинающийся приступ кашля. «Слабость и глупость».

Он чувствовал ее иллюзорное тепло под собой. Иллюзорную мягкость той формы, которую она приняла... Сквозь пелену страсти, он тщетно старался разглядеть ее. Не тех, кем она притворялась, а ее саму. Ту, кой она являлась на самом деле… «Дурак». Лишь в самой глубине ее глаз темнела тень ее истинной. Ненависть болезненно вспыхнула в груди. Кашель рвался наружу. Отвращение к себе и своей слабости разъедало желудок.

Из всех бесчисленных снов, в которых она являлась, чтобы мучить его, этот был худшим. Он мог справиться с болью. Он привык к боли. Оказаться без кожи, с переломанными костями, с вырванными внутренностями было менее мучительным, чем столкнуться с собственной позорной слабостью. Так жалко и убого позволить себе... «Что? Пасть? Желать ее? Нет...» Ощутить себя настолько далеким от нее.

Кашель нахлынул волной, разрывая легкие. Боль была незначительной. Стыд причинял куда больше страданий. Стыд от осознания своей ничтожности, своей смертности. Своей жалкой животной сути. Рейстлин Маджере не строил иллюзий, но всё же обманывал себя. Вот она истина. Та, что выворачивала душу наизнанку. Истина в том, что он хотел обладать ею. Хотя бы на краткий миг, хотя бы как мужчина, даже прекрасно понимая, что это всего лишь фикция. Чтобы доказать себе, что он сможет победить ее... «Дурак. Жалкий придурок».

Ощутить свое превосходство над ней... «Дурак. Ты вновь мыслишь не тем местом». В ее же сне. «Как глупо. И смешно.» А вместо этого он лишь обнажил перед собой же собственные пороки. Кашель сотрясал его конвульсивно. Мир кренился. Возбуждение и ненависть плескались в венах, подобно яду. Рейстлин Маджере смеялся сквозь кашель, ощущая как легкие раздирала боль, а кровь заполняла рот, окрашивая зубы красным. Что он хотел доказать?! То, что она приходила к нему, уже являлось доказательством.

То, что она мучила его. То, что она помнила его. Его, жалкого, ничтожного... Рейстлин сплюнул сгусток крови на кровать. Плевок разросся красной кляксой на скомканной простыне. Он уже всё доказал. «Но всё еще сомневаешься в чем-то». Жалкая плоть ныла и болела. Ярость тлела в разрываемой кашлем груди.